|
Творческое наследие С.Т. Аксакова по праву принадлежит к лучшим образцам русской классической литературы. Большую часть этого наследия составляют мемуары. Написанные на склоне лет, они мудры, глубоко лиричны. Большое мастерство писателя сказалось в обдуманном выборе фактов, искусстве психологического анализа, умении убедительно и красноречиво запечатлеть историю, время, людей.
«Семейная хроника» и «Детские годы Багрова внука» - самые значительные произведения Аксакова-мемуариста. Обыденная жизнь, запечатленная писателем, предстает перед нами в своих наиболее чистых и спокойных тонах. Аксаков со светлой грустью вспоминает историю своей семьи, своих умерших предков.
Но взгляд внимательного читателя наталкивается на некое странное противоречие; «Ведь надобно было насильственно закрыть себе глаза, чтобы не видать, какую тину каверз, рабства, лжи, сплетен развел вокруг себя величавый, по душе возвышенный, действительно, и сам по себе поэтический старик Степан Михайлович Багров».1
Аксаков и сам понимает это. Однако для него гораздо важнее вспомнить и верно рассказать о жизни дорогих ему людей: «Аксаков прежде всего - потомок, и среди равнодушных и забывчивых он единственный свято блюдет культ предков. Он поддерживает связь и единство человеческих поколений».2 Аксаков не пытается судить ушедшее время или идеализировать его. Его задача проще и одновременно сложнее - сохранить, оживить свою любимую старину.
1. Оживить, возвратить к жизни, сделать снова живым. 2. Придать сил, энергии, живости, выразительности кому-чему-нибудь.3
В первом толковании для нас особенно интересны слова «возвратить» и «снова». То есть Жизнь понимается как нечто утраченное и заново обретенное, возвращенное писателем, снова вернувшееся в реальность. Эта цель не требует от Аксакова ни погружения в мистицизм, ни проповеди эпикурейства. И тот и другой путь подразумевают борьбу со временем, непризнание в той или иной форме неумолимости его хода. Тогда как Аксаков не пытается бороться со временем: «...я не такой старик, который бы пожелал сходства настоящего с прошедшим. Я люблю правду и соглашусь, если мне возразят, что, может быть, мой идеал не понравится большинству публики. Время - деспот, и я признаю его права».4
Борьба со смертью и временем, если она присутствует в творчестве Аксакова, носит у него несколько иной характер: смерть неизбежна, но тем полнее и чище становится жизнь, тем сильнее и крепче она приковывает к себе внимание писателя: «Близкие люди не раз слыхали от меня, что у меня нет свободного творчества, что я могу «писать, только стоя на почве действительности, идя за нитью истинного события, что все мои попытки в другом роде оказывались вовсе неудовлетворительными и убедили меня, что даром чистого вымысла я вовсе не владею».5
Слова «дар чистого вымысла» в устах Аксакова, видимо, означают не только способность творить художественный мир, - мир, похожий на реальность, но не существующий в ней. Аксаков подразумевает также опасность уйти из живого мира в никуда, в абстрактное мудрствование. Об этой опасности он часто и безуспешно в письмах предупреждал Н.В. Гоголя.
Исходный философский постулат творчества Аксакова мне видится таким: сотворенный пусть даже гениальным писателем, мир никогда (или, если выразиться мягче, почти никогда) не будет равен миру действительному, подверженному смерти, но зато и живущему реальной, а не иллюзорной жизнью.
Из этого становится ясно, почему наиболее значительными произведениями Аксакова стали именно его мемуары. В них запечатлена и сохранена от смерти жизнь в своем самом простом и правдивом виде. Смерть становится своеобразным нравственным критерием жизни, она позволяет пристально рассматривать и верно и милосердно судить о прошлом.
«Нравственное творчество смерти, ее духовный синтез именно там, где она только что произвела страшное физическое зияние, гнетущую пустоту, вызывает законченный образ, и существо, которое от нас ушло, возвращается для нашего воспоминания в своем единстве и собранности».6 Мысль, мимоходом мелькнувшая в статье Ю.И. Айхенвальда, для нас чрезвычайно важна. Собственно говоря, предлагаемая работа посвящена проблеме, только слегка затронутой Айхенвальдом. Его формулировка «человек и смерть в творчестве С.Т. Аксакова» чрезвычайно удачна, так как уже заключает в себе максимальное количество вторых, третьих и прочих смыслов.
Ни в одном из основных - мемуарных - произведений С.Т. Аксакова проблема познания жизни, ее конечности, борьбы и примирения со смертью не поставлена прямо. Он не рассуждает о жизни и смерти, а просто описывает неторопливое существование своих предков и естественный конец этого существования. Разрозненные мысли и фразы, касающиеся этого вопроса, имеются в письмах. Особый интерес представляют письма к Гоголю. Спор Аксакова и Гоголя в числе прочего имеет отношение и к нашей теме. Выше уже говорилось об опасности, которую Аксаков считал одной из самых страшных, - опасности мистицизма.
Маленькое терминологическое замечание: то, что здесь названо мистицизмом, не есть мистика, мистическое познание в обычном смысле этих слов. Я не имею в виду ни создания развитой системы медитаций, с помощью которых предполагается понять глубинные законы мира, ни особого рода экстатических состояний, своеобразных «разрывов сознания», - то есть того, что обычно подразумевается под словами «мистика» и «мистицизм», Термин «мистицизм» в применении к данной теме имеет специальное значение, предполагающее примирение со смертью или борьбу за бессмертие с привлечением весьма отвлеченных категорий, каковые в отдельных своих проявлениях могут быть мистическими в первоначальном смысле.
С.Т. Аксаков, отвечая на совет Гоголя почитать для душевного покоя Фому Кемпийского («Подражание Христу»), пишет Гоголю: «Я боюсь, как огня, мистицизма, а мне кажется, он как-то проглядывает у вас... Терпеть не могу нравственных рецептов; ничего похожего на веру в талисманы... Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник!.. Чтобы творческая сила чувства не охладела от умственного напряжения отшельника».7
«Умственное напряжение отшельника» страшно для Аксакова именно отказом от реальности. Он не утверждает, что этот путь заведомо ведет в никуда, скорее, наоборот: «Я лгу, говоря, что не понимаю высокой стороны такого направления. Я понимал его всегда, особенно в молодости; но оно только скользило по моей душе. Лень, слабость воли, легкомыслие, живость и непостоянство характера, разнообразные страстишки заставляли меня зажмуривать глаза и бежать прочь от ослепительного и страшного блеска, всегда лежащего в глубине духа всякого мыслящего человека. Вы соединяете это стремление с теплою верою, но и другим путем можно стремиться к той же цели»8.
Горние миры никогда не были для Аксакова предметом мучительных раздумий. Его жизнь была наполнена не метафизическим поиском, а спокойной и доброй любовью к жизни.
Отказывая себе в «умственном напряжении отшельника», Аксаков не считал себя обладателем исключительной «творческой силы чувства». С присущей ему скромностью он заявлял, что пишет только для удовольствия: «Я написал записки об уженье рыбы для освежения моих воспоминаний, для собственного удовольствия». И дальше он скромно говорит о цели и адресате своего труда: «Печатаю их для рыбаков по склонности, для охотников, для которых слова: удочка и уженье - слова магические, сильно действующие на душу»9. Это высказывание можно понять и в том смысле, что для Аксакова творчество не является самодовлеющим. Он начал свои мемуары во многом благодаря советам друзей, в частности Гоголя (см. следующую цитату).
Может быть, верно мнение С. Машинского, высказанное им в предисловии к одному из изданий аксаковских мемуаров, что Аксаков действительно «писатель послегоголевской эпохи», чей талант сформировался только под влиянием великих предшественников.
Так или иначе, ясно, что творчество Аксакова имеет своей целью не изменение жизни, а ее вдумчивое и спокойное познание. Гоголь в 1847 году, советуя Аксакову диктовать свои воспоминания, писал ему: «...вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в наше время, когда нам так нужно узнать истинные начала нашей природы...».10
Аксаков так и поступил, и, сохраняя в своих воспоминаниях прошлое, дал ему новую жизнь. Но он же зафиксировал, засвидетельствовал момент смерти этого прошлого. Смена поколений семьи Багровых - проявление процесса смены времен, их последовательного умирания.
Восприятие маленького ребенка, незамутненное ничем, обостряется переживаниями из-за смерти деда. «Я уже знал, что все люди умирают, и смерть, которую я понимал по-своему, казалась мне таким страшилищем и злым духом, что я боялся о ней и подумать».11 Ребенок, до той поры только теоретически знавший о смерти и ее проявлениях, теперь узнал смерть в ее конкретном проявлении. Смерть из абстрактного понятия превратилась в реальность, требующую осмысления.
Багров-внук по молодости лет не может спокойно проанализировать новую реальность, он только чувствует, не поверяя еще свои чувства логикой. Но, описывая переживания и страхи Сережи Багрова, Аксаков определенным образом отбирает воспоминания. «За детским восприятием каждого поступка и жеста очень чувствуется мудрый, все понимающий и одно с другим сопрягающий автор».12 Появляется возможность из детских переживаний, страхов и радостей создать некую целостную концепцию бытия.
Первое, что приходит при непосредственном столкновении со смертью близкого человека, - это бессознательный страх: «Всего больше я боялся, что дедушка станет прощаться со мной, обнимет меня и умрет, что меня нельзя будет вынуть из его рук, потому что они окоченеют, и что надобно будет меня вместе с ним закопать в землю...».13 Смерть перестала быть просто «страшилищем и злым духом», она превратилась в пугающую реальность.
Смерть деда заставляет Сережу, пусть смутно бессознательно, понять конечность всякой, в том числе и его, жизни. Детский страх быть похороненным вместе с умершим - проявление этого понимания на поверхности сознания, «...когда он начинает болеть и ослабевать и видит болезни, старость и смерть других людей, то он с ужасом начинает понимать, что он сам, - то, что для него дороже всего, - с каждым часом приближается к ослаблению, старости и смерти. (Вероятно, поэтому в «Детских годах Багрова-внука» столько внимания уделено болезням Сережи Багрова - С. Ш.) ...такой человек начинает понимать, что жизнь его есть не что иное, как только постоянное приближение к смерти, которая непременно уничтожит столь дорогого ему самого себя со всем его благом».14
Ясное понимание неотвратимости смерти как одно из истинных и неотъемлемых свойств любого сознания еще недоступно ребенку и заставляет его или создавать «страшилища» или просто бежать от этой мысли: «После обеда сестрицы пришли к нам в гостиную, и я принялся очень живо болтать и рассказывать им всякую всячину. Бессознательно я хотел подавить в себе пустыми разговорами постоянное присутствие мысли о дедушкиной смерти».15
Такая вовлеченность в жизнь легко разрушается сознанием смерти. Смерть, наблюдаемая воочию, показывает любому человеку и его собственный конец. Внеэтическое чувство сопричастности чужой смерти, заставляющее в смерти близкого человека почувствовать свою собственную, слабеет и уступает место любви и горю только в сцене прощания внуков с дедушкой: «Страх мой совершенно прошел, и в эту минуту я вполне почувствовал и любовь и жалость к умирающему дедушке... мать скоро увела нас в гостиную, где мы с сестрицей так расплакались, что нас долго не могли унять».16
Старый Багров умирает рано утром, это время становится самым страшным для Сережи: «Я терял уже сознание и готов был упасть в обморок или помешаться...» Осуществление смерти как события действует на маленького Багрова гораздо сильнее, чем все предыдущие страхи: «Сам того не примечая, с угасающими лучами заходящего солнца терял я свою бодрость. Я боялся даже идти пить чай в бабушкину комнату, потому что надобно было проходить в девичьей мимо известного коридора... я положительно боялся и был уверен, что дедушка, как скоро я увижу его, на минуту оживет и схватит меня».18
Но в день похорон в душе мальчика совершается странный, на первый взгляд, совершенно неожиданный, переворот:«... я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не увижу... Стоя на стуле и смотря в окошко, я плакал от глубины души, исполненной искреннего чувства любви и умиления к моему дедушке, так горячо любимому всеми. На одно мгновение мне захотелось даже еще раз его увидеть и поцеловать исхудалую его руку».19
Этот переворот никак не обоснован психологически, но ответ заключается в следующей важной сцене, уже не так прямо связанной со смертью старого Багрова: Сережа заходит в комнату дедушки и просит позволить ему почитать псалтырь по дедушке. «Какое-то волнение стесняло мою грудь, я слышал биение своего сердца, и звонкий голос мой дрожал; но я скоро оправился и почувствовал неизъяснимое удовольствие».20 И через несколько страниц, рассуждая о разговоре своего отца с одним из его работников, Аксаков во многом предвосхищает славянофильские концепции своих сыновей и их последователей: «Отец возразил: «Как быть, воля божья...» - и суровый жнец ласково отвечал: «Вестимо так, батюшка!» Впоследствии понял я высокий смысл этих простых слов, которые успокаивают всякое волненье, усмиряют всякий человеческий ропот и под благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо становится на душе человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их».21
Так, Аксаков находит утешение в христианском смирении, не забывая о смерти, но и не начиная войну с реальностью.
Рассказ о собственном детстве превращается в своеобразную исповедь, историю обретения веры. То, чем владеет Аксаков-старик, не может быть высказано в мемуарах прямо, поскольку еще недоступно ребенку, от имени которого ведется повествование. В немногочисленных авторских ремарках его настроение проявляется в полной мере: «Но только к тому человек не привыкнет и того не перенесет, чего бог не пошлет!».22
Можно найти это настроение и в некоторых из немногочисленных стихотворений Аксакова:
Кто знает будущего тайны?
Кто знает о своей судьбе?
Дела людей всегда случайны,
Но будем мы верны себе!
И дальше Аксаков прямо высказывает свое отношение к жизни и смерти:
Пойдем, куда она укажет,
Так будем жить, как бог велит!
Страдать - когда страдать прикажет,
Но философия нам щит!
Мы сохраним сердца прямые,
Мы будем с совестью в ладу;
Хотя не попадем в святые,
Но все не будем же в аду.
(«Осень», 1824).23
Смиренное отношение к смерти позволило Аксакову увидеть духовную красоту своих умерших. Смерть становится завершающим аккордом жизни, своей смертью человек окончательно устанавливает и достраивает то, что творил при жизни. Приведем фразу из «Письма к друзьям Гоголя»: «Но теперь, когда он смертью запечатлел искренность своих нравственных и религиозных убеждений (курсив мой - С. Ш.), кажется, наступило время дать полную веру его христианской любви к людям».24
Таким образом, С.Т. Аксаков предстает перед нами как проповедник христианского смирения. Он, однако, не доходит до гоголевского мистицизма. Его религиозность выражена иначе:
Познал я радость слез: незримый спутник мой,
Благое провиденье!
Прости младенца дерзновенье,
Посмевшего роптать на тайный промысл твой...
(«Элегия в новом вкусе»).25
Аксаковская боязнь мистицизма, под которым он понимал любой, не только мистический, поиск абстрактных ответов на «предельные» вопросы, коренится, видимо, в детском страхе выпасть из жизни, из реальности. Для Аксакова мистицизм - выход за пределы осязаемого, плотского течения жизни (и в этом смысле) - смерть, аналог физической смерти. Но так же, как после смерти дедушки маленький Сережа обретает духовное равновесие и новое отношение к смерти в христианском деянии (чтение Псалтыри по дедушке), так и после смерти Гоголя Аксаков дает «полную веру его христианской любви». Осознание смерти приносит хаос и тьму в обыденную реальность. Но путь Аксакова - через веру в христианское смирение - дает ему возможность, если не победить смерть, то примириться с ней.
Природа и смерть в творчестве С.Т. Аксакова
Выше уже говорилось об аксаковском предпочтении жизни, реальности - двум ипостасям смерти (в понимании писателя): смерти физической и мистицизму. Красноречивее всего это проявляется в его отношении к природе.
Для нас особенно интересны «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Записки об уженье рыбы».
Любовь Аксакова к природе не вызывает сомнений, но здесь опять кроется некое странное противоречие: один и тот же человек признается и в горячей любви к природе, и в том, что не мыслит общения с ней без ее уничтожения. Страстный охотник заявляет: «Чувство природы врожденно нам, от грубого дикаря до самого образованного человека... Деревня, мир, тишина, спокойствие! Безыскусственность жизни, простота отношений! Туда бежать от праздности, пустоты и недостатка интересов; туда же бежать от неугомонной внешней деятельности, мелочных, своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя и добросовестных мыслей, забот и попечений!».26 Но это бегство приобретает странный характер - человек бежит, разрушая свое убежище.
Вот так, по описанию Аксакова, выглядит приход охотника на болото, богатое птицей: «По большей части история оканчивается тем, что через несколько часов шумное, звучное, весело населенное болото превращается в безмолвное и опустелое место... только легко раненные или прежде пуганные кулики, отлетев на некоторое расстояние, молча сидят и дожидаются ухода истребителя, чтоб заглянуть в свое родное гнездо...».27
Можно, разумеется, прийти к тому же выводу, что и С. Машинский: «Для Аксакова охота - это торжество разума и воли человека над природой. Главное в охоте - не выстрел, в результате которого замертво падает зверек или птица, но радость общения с природой, поэзия познания, борьбы и победы».28
Но, во-первых, подобное решение проблемы само по себе порождает ряд противоречий и вопросов, требующих разрешения: какое общение может осуществляться с помощью убийства, существует ли «поэзия борьбы и победы» при таком явном неравенстве сил (охотник с ружьем и болотная птица) и, в конце концов, - зачем нужно торжествовать над природой? Во-вторых, сам Аксаков сознает разрушающую роль человека в природе: «...но человек - заклятый и торжествующий изменитель лица природы!».29
Можно было бы заявить, что любовь Аксакова к природе неискренна, но неправда подобного заявления очевидна.
Аксаков и сам видит это противоречие: «...когда же я увидал застреленную куропатку, особенно же когда, увлеченный примером окружающих, я бросился ловить другую подстреленную, - я чувствовал уже какую-то жадность, какую-то неизвестную радость». И дальше: «И куда девалась моя жалостливость: окровавленные, бьющиеся красивые эти птички не возбудили во мне никакого сострадания».30 Но то же он видит и в природе: за внешней красотой часто кроется непрерывное взаимопожирание.
Парадокс в том, что красота мира не становится от этого меньше. Например, описывая охоту ястреба на птиц, Аксаков говорит: «Нельзя без приятного удивления и невольного участия смотреть на быстроту, легкость и ловкость этой небольшой красивой хищной птицы. Странно, но самому жалостливому человеку как-то не жаль бедных птичек, которых он ловит! Так хорош, изящен, увлекателен процесс этой ловли, что непременно желаешь успеха ловцу».31
Таким образом, убийство птиц и животных вводит охотника в систему естественных, внеэтических отношений с природой (см. сноску 27), где даже в убийстве есть определенная мера. Сам писатель осуждает и раскаивается в излишней жестокости охотника: «Грустно мне вспомнить, какое истребление производил я, как и все охотники. ..».32
Гораздо сильнее Аксаков жалеет об изменении «лица природы», ему больно видеть вырубленные леса и пересохшие озера. «Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного подрубленного дерева... Многие десятки лет достигало оно полной силы и красоты и в несколько минут гибнет нередко от пустой прихоти человека».33 Эта жалость Аксакова к деревьям, доходит даже до своеобразного мифологизма, например, в стихотворении «Плач духа березы»34, в котором береза жалуется на жестокость и легкомыслие людей.
Странно, что Аксаков жалеет и любит растения больше, чем животных. Но дело в том, что, охотник еще не нарушает (по мысли писателя) естественных законов природы. Тогда как срубленное дерево уже увеличивает количество зла в мире.
Аксаков относится к законам природы в целом так же, как и к закону смерти в частности: преодолеть их он не пытается, но и не увеличивает порожденное ими страдание. Страдание и смерть вечно повторяются в природе, но они неотделимы и от вечного возрождения и воскрешения. Аксаков, смиренно принимая жизнь, получает и возможность последующего возрождения, которое и осуществляет своими мемуарами.
Теперь необходимо подвести некоторые итоги, свести воедино то, что было сказано.
Прежде всего становится ясно, что смертный мир и сама «смертность» этого мира занимают весьма важное место в творчестве Аксакова. Как уже говорилось выше, мемуары Аксакова - попытка воскресить, оживить прошлое.
Писатель обращается к одному из самых глубоких свойств человеческого сознания. «Сознание неразрывно связано с воскрешением; воскрешение было первою мыслью, вызванной смертью, первым сознательным действием, первым сознательным движением человека...».35 Но Аксаков воскрешает свой мир иначе, чем Н.Ф. Федоров, мечтавший о физическом воскрешении.
Как уже говорилось, для Аксакова мир действительный не равен миру художественному, сотворенному. Реальность вечно изменяется и потому постоянно умирает. Аксаков хорошо понимал это:
Обильный край, благословенный!
Хранилище земных богатств!
Не вечно будешь ты забвенный,
Служить для пастырей и паств!
И люди набегут толпами,
Твое приволье полюбя...
И не узнаешь ты себя
Под их нечистыми руками!..
Сомнут луга, порубят лес,
Взмутят и воды - лик небес!
(«Послание в деревню», 1830)36
Человек и разрушает, и созидает. Только человеческий разум способен воскресить мир. Но разрушительная и творческая сила человека для Аксакова - лишь проявление вечного закона смерти и возрождения. Совершенно естественный, природный характер имеет и желание воскрешения.
В «Семейной хронике» и «Детских годах Багрова-внука» Аксаков выводит себя и своих родственников под вымышленными именами. Конечно, прав А.В. Чичерин: «Переход от ... «Воспоминаний» к автобиографическому роману (так Чичерин определяет жанр этих произведений Аксакова) - почти нечувствительный переход... Но этот переход освобождает художника... Память не держит его под замком, она вскармливает его воображение, открывая перед ним широкий простор».37 Но остаются неясными философские причины такого перехода.
Идея воскрешения навеяна человеку природой. В бесконечной цепи природных смертей и возрождений сохранить что-либо возможно, отказавшись от всякой конкретности, в конце концов, от собственной индивидуальности. Именно поэтому Аксаков в своих главных произведениях, каковыми, видимо, нужно считать «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова-внука», дал героям другие имена, что позволило ему создать типический образ реальности.
Одновременно достигается и необходимая степень самоотречения: Аксаков стремится спасти от забвения не только свою жизнь, но жизнь во всем ее природном многообразии. В этом этический аспект «перехода к автобиографическому роману».
В таком самоотречении есть даже своеобразный трагизм, в котором катар-сический эффект достигается не через восстание и гибель, а через смирение. Речь, разумеется, идет о восприятии трагедии существования. С.Т. Аксаков воспринимал ее так, что становилось возможно, пусть на уровне субъекта, преодолеть ее. Входя в систему чисто природных отношений с реальностью, он устранял самую причину трагедии - обособленную, эгоистическую индивидуальность.
СНОСКИ
- Григорьев А.А. Искусство и нравственность. Новые Grubeleien по поводу старого вопроса. // Григорьев А.А. Искусство и нравственность. - М. 1986. - С. 274.
- Айхенвальд Ю.И. Сергей Аксаков. // Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. - М., 1994. - С. 201.
- Ожегов С.И. Словарь русского языка. - М., 1984. - С. 383.
- Аксаков С.Т. Письмо к редактору «Молвы» // Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах. - М., 1966. - Т.4. - С. 219.
- Аксаков С.Т. Письмо к М.Ф..Де Пуле. Цит. по: Машинский С. Предисловие. // Аксаков С.Т. Семейная хроника. Детские годы Багрова-внука. - М., 1982. - С. 5.
- Айхенвальд Ю.И. Указ. соч. - С. 201.
- С.Т. Аксаков - Н.В. Гоголю. // Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах, Т. 3. - С. 141.
- Там же.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах. - Т. 4. - С. 287.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в трех томах. - М., 1986. - Т.1. - С.21-22.
- Аксаков С.Т. Там же. - Т. 1. - С. 331.
- Чичерин А.В. Очерки по истории русского литературного стиля. - М., 1977. - С. 156.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в трех томах. - Т.1. - С. 337.
- Толстой Л.Н. Об истинной жизни. // Мир философии. - М., 1991. - Т.2. - С. 121.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в трех томах. -Т.1. - С. 338.
- Аксаков С.Т. Там же.
- Там же. - Т. 1. - С. 341.
- Там же. - С. 344-345.
- Там же. - С. 346.
- Там же. - С. 349.
- Там же. - С. 364.
- Там же. - С. 176.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах. - Т.4. - С. 257.
- Там же. - С. 141.
- Там же. - С. 238.
- Там же. - С. 289.
- Там же. - Т. 5. - С. 63.
- Машинский С. Предисловие. // Аксаков С.Т. Семейная хроника. Детские годы Багрова-внука. - М., 1982. - С.5.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в трех томах. - Т. 1. - С. 45.
- Там же. - С. 324.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах. - Т.5. - С. 233.
- Там же. - С. 62.
- Там же. - С. 237.
- Там же. - Т.4. - С. 277.
- Федоров Н.Ф. Философия общего дела. // Федоров Н.Ф. Сочинения. - М., 1982. - С. 207.
- Аксаков С.Т. Собрание сочинений в пяти томах. - Т.4. - С. 264.
- Чичерин А.В. Указ. соч. - С. 152-153.
С.С.ШАУЛОВ,
студент II курса
филологического факультета БашГУ,
аксаковский стипендиат 1998 г.
|
|
